———————
Слово "теософия", как объяснили бы нам лексикографы, образовано из двух греческих слов: теос ("бог") и софос ("мудрый"). И это верно. Но вот что касается толкований этого термина — вроде следующего, — то они не дают даже отдалённого представления о том, чтó же такое теософия на самом деле. Преоригинальнейшим образом определяет её словарь Уэбстера как "предполагаемое общение с Богом и высшими духами и последовательное обретение сверхчеловеческих знаний при помощи физических процессов, в том числе теургических приёмов, которыми пользовались древние платоники, а также посредством химических процессов, бывших в ходу у германских философов огня".
Такое толкование, мягко говоря, и неточно, и крайне легковесно. Приписывать подобные идеи таким людям, как Аммоний Саккас, Плотин, Ямвлих, Порфирий, Прокл, значило бы либо сознательно искажать, либо вовсе не знать ни философии, ни мотивов этих величайших гениев позднеалександрийской школы. Усматривать у мыслителей, которых и современники, и потомки почтительно именовали теодидактами ("Богом наученными"),[2] стремление развивать свои духовно-психические способности при помощи "физических процессов" значило бы попросту причислять их к материалистам. Что же до брошенного в адрес философов огня камешка под конец, то, легко отскочив от последних, он прямиком ударяет по самым что ни на есть именитым деятелям современной науки, горделивую позицию которых ярко выразил преп. Джеймс Мартино в следующих слова: "Материя — вот всё, что нам нужно. Дайте нам атомы, и мы растолкуем вам все тайны мироздания".
Более глубокое, более философское определение мы находим у Вогана.[3] "Настоящий теософ", — говорит он, — "предлагает такое учение о Боге и о трудах Его, которое не нисходит к нему в виде откровения свыше, но есть плод его собственного вдохновения". С этой точки зрения, любой великий мыслитель и философ, особенно основатель какой-то новой религии, философской школы или секты, с неизбежностью действует как истинный теософ. А это значит, что теософия и теософы существуют в мире с тех давних пор, как самые первые проблески нарождающейся мысли заставили человека инстинктивно отыскивать средства для выражения своего собственного, самостоятельного мнения.
Были теософы и до начала христианской эры — как бы христианские писатели ни силились приписать дату формирования эклектической теософской системы к первой половине III века своей эры. Диоген Лаэртский возводит начала теософии к эпохе, предшествовавшей временам династии Птолемеев[4], и в качестве основателя [эклектической теософской системы — перев.] называет имя египетского иерофанта Потамона,[5] который, судя по его коптскому имени, был жрецом бога мудрости, Амона.
Человеком же, возродившим её к новой жизни, как явствует из истории, стал Аммоний Саккас,[6] основатель школы неоплатоников. Самих себя он и его ученики называли филалетами — "любителями истины"; другие же именовали их аналогетами[7] по той причине, что при истолковании священных легенд, символических мифов и таинств те использовали метод аналогии или соответствия, а потому и всё происходящее во внешнем мире они рассматривали как выражение действий и переживаний человеческой души. Главное, чего желал и к чему стремился Аммоний, было примирение между собой всех религиозных школ, всех народов и племён под флагом общей веры — веры в единую, высшую, вечную, неведомую и невыразимую в словах Силу, которая управляет мирозданием при помощи никогда не меняющихся, от века существующих законов. Он пытался вернуть теософии её первозданный вид, в каком она пребывала в самом начале, когда, по существу своему, была одинаковой во всех странах, а потому и жаждал побудить всех людей к тому, чтобы они отложили все свои споры и распри, объединившись в устремлениях и помышлениях своих, словно дети одной общей матери. Он хотел снять с древних религий все привнесённые человеком наслоения, освободить их от искажений и тумана, в который те мало-помалу погрузились. А для этого необходимо было все эти религии объединить, а в их толкованиях опираться на чисто философские принципы.
Вот почему наряду с греческими философиями в школе эклектической теософии изучались буддистские, ведантистские и магийские (зороастрийские) системы. Вот почему в книгах древнеалександрийских теософов так явственно звучат типично буддистские и индуистские мотивы: почитание родителей и стариков, братская любовь ко всему человечеству и сострадание к любой твари бессловесной. Пытаясь утвердить такую систему нравственной дисциплины, которая бы обязывала людей жить по законам своих собственных стран, но возвышать свой ум поиском и созерцанием Абсолютной Истины, Аммоний прежде всего стремился извлечь из самых разных религиозных учений, словно из многострунной лиры, единую целостную и гармоничную мелодию, глубоко отзывающуюся в сердце каждого искателя истины — а тогда, полагал он, каждый народ легко обретёт для себя и все остальные истины.
Стало быть, теософия — это такая мудрость-религия, которая своими корнями уходит во времена глубочайшей архаики. Когда-то это эзотерическое учение было известно в каждой стране, дерзавшей называть себя цивилизованной. Во всех древних писаниях эта "Мудрость" понималась не иначе как эманация Божественного Начала, и отчётливое осознание этого запечатлелось в таких именах, как индийский Будха, вавилонский Набу, мемфисский Тот и греческий Гермес, а равно и в наименованиях некоторых богинь: Метида, Нейт, Афина, гностическая София, и наконец в таком слове, как "веды", что означает "знать", "ведать". Под этим наименованием, теософия, понималось общее знание о вещах оккультных и, по существу своему, глубоко божественных всеми древними философами как на Западе, так и на Востоке — иерофантами Древнего Египта, риши Арьяварты или теодидактами в Греции. Меркава еврейских раввинов[8] — серия светских и рассчитанных на простонародье литературных произведений — получила это своё название лишь как чисто внешнее тело, внешняя скорлупа, скрывающая внутри себя наивысшие эзотерические знания. А зороастрийские маги получали свои знания и посвящение в бактрийских пещерах и тайных ложах. Египетские же и греческие иерофанты проводили особые тайные собрания, апоррета [ἀπόρρητα], в ходе которых мист [μύστης] превращался в эпопта [έπ-όπτης], созерцателя, провидца.
Центральным в учении теософов-эклектиков являлось представление о существовании единой верховной сущности-эссенции — неведомой и непознаваемой, ибо "как можем мы получить знание о том, в ком и заключено всё знание?" — вопрошает "Брихадараньяка-упанишада". Их систему отличали три характерных черты: учение об упомянутой выше эссенции; доктрина человеческой души как эманации, изошедшей из последней, а значит и их единосущности; и теургия[9]. Именно эта последняя их наука и привела к тому, что в наш век, век господства материалистической науки, учение неоплатоников и оказалось глубоко извращено. Несмотря на то, что по существу своему теургия представляла собой искусство применения заложенных в человеке божественных способностей для подчинения своей воле слепых сил природы, её учителя были объявлены "колдунами-магами" из-за неверного истолкования слова "маг", под которым в древности понимался "мудрец" или "учёный человек". Однако теперь над ними просто потешались. Что ж, и насмешники-скептики прошлого века сегодня точно так же сели бы в лужу, попробуй они только посмеяться над идеей фонографа или телеграфа. Жертвы насмешек и "отщепенцы" своего поколения, как правило, объявляются мудрецами и святыми уже в следующем.
Что же касается представлений о божественной эссенции и природе души и духа, то современная теософия придерживается тех же взглядов, что исповедовались теософией и в глубокой древности. Общеизвестный у всех арийских народов Diu был тождествен халдейскому Иао — и даже Юпитеру в глазах у наименее просвещённых и философски настроенных жителей Древнего Рима. Кроме того, он тождествен самаритянскому Яхве, скандинавскому Тью (или Тюр), богу Дью (Duw) у бриттов и Зевсу[10] у фракийцев.
Говоря же о той абсолютной эссенции, что составляет Единое Всё, то, взглянем ли мы на неё под углом зрения греков-пифагорейцев, каббалистов-халдеев или философов-ариев, мы всё равно придём к одному и тому же. Та первомонада, которая, согласно пифагорейской системе, удаляется во тьму и уже сама по себе есть тьма (для человеческого ума), заложила основу для всего сущего, и эту же самую идею во всей её целостности мы обнаруживаем в философских системах и у Лейбница, и у Спинозы.
А потому теософ может вполне согласиться с каббалой, которая, рассуждая об Эйн-Софе, задаётся вопросом: "Так кто же тогда способен постичь Его, если Оно не имеет ни собственной формы, ни собственного бытия?", или, вспоминая величественный гимн из "Ригведы" (Х, 129), вместе с ним вопрошать:
"Кому же ведом тот первоисточник,
Откуда всё великое творенье изошло?
Его ль могучей волею иль нет —
То знает Он один,
А может быть, и Он не ведает того".
Теософ может принять и точку зрения веданты на природу Брахмана, который в упанишадах изображается "не имеющим жизни, не имеющим ума, чистейшим", лишённым сознания, ибо Брахман — это "абсолютное сознание". Теософ, наконец, может даже встать на сторону непальских свабхавиков, и провозгласить вместе с ними, что не существует вообще ничего, кроме "свабхавата" (субстанции или природы), ибо "свабхават" существует сам по себе и не зависит ни от какого творца. И во всех перечисленных случаях он будет строго следовать по пути чистейшей и истинной теософии.
Именно эта теософия и сподвигла таких людей, как Гегель, Фихте и Спиноза взяться за труды древнегреческих философов и размышлять над природой той единой субстанции — Божества, Божественного Всё, проистекающего из Божественной Мудрости, — непостижимой, неведомой и остававшейся безымянной во всех древних и современных религиозных философиях, кроме иудаизма, включая христианство и ислам.
А стало быть, всякий теософ, рассуждающий о Божестве с точки зрения такого учения, "которое не снизошло на него в виде откровения свыше, но является плодом его собственного вдохновения", может принять любое из приведённых выше определений либо исповедовать любую из всех этих религий, оставаясь при этом в строгих рамках теософии. Ведь последняя — это не что иное как вера в Божество как в единое Всё , являющееся источником всякой жизни, чем-то столь беспредельным, что не может быть ни охвачено мыслью, ни познано. И лишь одна Вселенная способна открыть нам это Божество, которое мы понимаем как бесконечное Оно, хотя некоторые предпочитают в данном случае употреблять местоимение Он, приписывая Божеству определённый пол и тем самым антропоморфизируя его, чтó нами почитается за святотатство.
Истинная же теософия далека от столь грубой материализации. Она предпочитает полагать, что, пребывая в извечной погружённости в самоё себя, Дух Божественный не способен ни желать, ни творить. А то беспредельное сияние, что расходится повсюду из Великого Центра и способно производить всё зримое и незримое сущее, — это не что иное как луч, обладающий способностью зарождать и порождать жизнь. Он-то и производит то, что у греков известно как макрокосм; у каббалистов — как Тиккун (архетип человека, Адам Кадмон); а у ариев — как Пуруша, проявленный Брахма, Божество в мужском облике.
Теософия, кроме того, верит в непрерывность существования, анастасис, а также в трансмиграцию (то есть эволюцию, ряд последовательных изменений) эго человеческой личности — и эту идею мы можем обосновать и доказать на строго философских принципах, разграничивая понятия Параматман (трансцендентный, верховный дух) и дживатман (дух отдельного индивида), согласно системе веданты.
Если мы хотим дать точное определение теософии, то мы должны рассмотреть её со всех её сторон. Внутренняя [незримая — перев.] сторона мироздания никогда не была сокрыта непроницаемой тьмой от всех живущих. Пользуясь обретаемой с помощью теософии (богознания) глубочайшей интуицией, которая переносит ум из мира форм в мир лишённого внешних образов духа, человек порой вдруг оказывался способным — а это случалось во все века и во всех странах Земли — ощущать то, что пребывает во внутреннем, не видимом глазу мире. Отсюда и знакомство человека с такими явлениями, как "самадхи" (дхьян йог самадхи), переживаемое индуистами-аскетами; "Daïmonionphoti" ("духовное просветление"), о котором говорят неоплатоники; "общение души со звёздами", о котором упоминают розенкрейцеры и философы огня; и даже то состояние экстатического транса, которое переживали мистики и сегодня переживают месмеристы и спиритуалисты — всё это явления одного и того же порядка, но лишь проявляющиеся по-разному.
Поиск заложенного в человеке божественного "я", столь часто и столь ошибочно толкуемый как индивидуальное общение человека с тем или иным личным богом, как раз и составлял главный смысл жизни любого мистика, и вера в то, что найти в себе это божественное "я" ему вполне по силам, была, похоже, присуща человеку всегда с тех самых пор, как на Земле возник род человеческий. У каждого народа для этого существовало своё название. Так, Платон и Плотин называли это "ноэтическим[11] трудом", а йоги и шротрии[12] — "видьей".
"Путём размышлений, самопознания и дисциплины ума душа может возвыситься до созерцания вечной истины, блага и красоты — то есть до созерцания Бога. Это и есть эпоптейя[13]", — говорили греки. А Порфирий писал:
"Чтобы слиться своей душой с душой мировою, требуется непорочно чистый ум. Благодаря самосозерцанию, совершенной собственной непорочности и телесной чистоте мы можем подойти ближе к Ней и получить, пребывая в этом состоянии, подлинное знание и чудесное прозрение в суть вещей".
А Свами Даянанд Сарасвати, который не читал ни Порфирия, ни иных греческих писателей, но является глубоким знатоком вед, пишет в своей "Веда-бхашье" (Upâsanâ prakara ank. 9) следующее:
"Чтобы обрести дикшу (наивысшее посвящение) и йогу, необходимо действовать по известным правилам . . . Познав мировой дух (т.е. Бога) и узнав (оккультные) свойства и особенности всех вещей мироздания, душа человеческая, пребывая в теле, способна творить совершеннейшие чудеса. Человек (дикшит, посвящённый) может таким образом обрести способность видеть и слышать на огромном расстоянии".
И наконец вот что со всей бесстрашной прямотой говорит член Королевского общества, спиритуалист и общепризнанный великий естествоиспытатель Альфред Р. Уоллес[14]:
"Один только "дух" и способен чувствовать, ощущать и мыслить, один только он и способен обретать знания, рассуждать и к чему-то стремиться . . . Нередко встречаются люди, у которых организм так устроен, что дух у них способен воспринимать ощущения самостоятельно, независимо от телесных органов чувств. Он способен у них, кажется, даже целиком или частично покидать тело, а спустя какое-то время возвращаться в него обратно. Духу общаться с духом гораздо легче, чем с материей".
И сегодня, когда минули тысячелетия, отделяющие времена гимнософистов[15] от собственной нашей высоко цивилизованной эпохи, мы видим, что, вопреки, а вернее, благодаря этому просветлению, что изливает свои сияющие лучи равно и на психологическое, и на физическое царства природы, более двадцати миллионов людей продолжают исповедовать, пусть и в разных формах, всё ту же веру в духовные силы, в которые верили йоги и пифагорейцы почти 3 тысячи лет тому назад. И так же, как арийский мистик, обретя способность жить и действовать вне собственного тела — через атмана, "Я", то есть через свою душу — заявлял, что отныне знает ответ на все тайны жизни и смерти, а древние греки во время своих Тесмофорий[16] отправлялись, вооружившись символическим зеркалом, на поиски Атму — "Тайного", то есть заключённой в человеке божественной души, — так и сегодняшние спиритуалисты верят в возможность духов — то есть душ развоплощённых людей — сообщаться, зримо и осязаемо, со своими близкими, остающимися на Земле.
Утверждая возможность этого, все они, и арии-йоги, и греки-философы, и современные спиритуалисты, исходят из того, что заключённая в тело душа и её всегда свободный от тела дух — подлинное "я" — не отделены наглухо ни от Мировой Души, ни от прочих духов каким-то пространством, а просто отличаются от них своими качествами, поскольку в безграничной шири мироздания нет границ разнообразию этих качеств. И стоит только убрать это различие — абстрактным ли созерцанием, по правилам греков и ариев, которые тем самым обеспечивали душе временное освобождение от её телесных уз, или при помощи медиумов, как поступают спиритуалисты, — как сразу становится возможным это соединение духов воплощённых с духами развоплощёнными.
Вот почему как йоги школы Патанджали, так и следовавшие по их стопам Плотин, Порфирий и другие неоплатоники одинаково утверждали, что в часы переживаемого ими экстаза они несколько раз в течение своей жизни соединялись, а вернее, достигали полного единения с Богом.
Казалось бы, ну что может быть ошибочнее подобного представления о Мировом Духе? Однако свидетельства, и по сей день исходящие из уст столь многих великих философов, не позволяют отбросить эту идею как чистейшую химеру. Если говорить о философии теодидактов, то единственным спорным моментом, этаким тёмным пятном на их крайне мистической философии, является утверждение, будто то, что на самом деле является не чем иным как просветлением, наступающим в минуту экстаза, следует причислять к разряду простых чувственных ощущений. А утверждения йогов о том, будто они способны узреть Ишвару[17] "лицом к лицу", были убедительно опровергнуты строгой логикой последователей Капилы, основателя философии санкхья.
Что же касается утверждений, исходящих из уст некоторых их [теодидактов — перев.] греческих последователей, длинной вереницы христиан-экстатиков и, наконец, двух последних за минувшее столетие фигур, заявлявших о том, будто они "созерцали Бога", — Якоба Бёме и Сведенборга, — то все заявления их можно и нужно было бы поставить под сомнение как с философской точки зрения, так и с позиций логики, будь только некоторые наши крупнейшие деятели науки, спиритуалисты по убеждениям, больше заинтересованы не в чистом феноменализме спиритуалистического учения, а в самой его философии.
Александрийские теософы подразделялись на неофитов, посвящённых и учителей (иерофантов), а правила свои они дословно заимствовали из древнейших орфических таинств, которые Орфей, по Геродоту, принёс в Грецию из Индии. Аммоний заставлял своих учеников приносить клятву, запрещавшую разглашать проповедуемые им высшие доктрины кому бы то ни было, кроме посвящённых и тех, кто уже доказал свою полную надёжность, — тех, кто научился видеть за богами, ангелами и демонами других народов "глубинный смысл", то есть овладел искусством понимания гипонойи.[18] Как писал Эпикур:
"Да, боги действительно существуют, но собой они представляют вовсе не то, что понимает под ними невежественная толпа, hoi polloi. Атеист не тот, кто отрицает существование богов, которым поклоняется толпа, а тот, кто навешивает на этих богов мнения о них толпы".[19]
Со своей стороны, и Аристотель говорил, что "божественная сущность-эссенция пронизывает собою весь мир природы, а те, кого именуют богами, суть лишь её первоначала".
По словам Плотина — ученика "богом наученного" Аммония — тайный гносис, то есть знание теософии, имеет три степени: мнение, знание и озарение.
"Для первого главным инструментом служит чувство, ощущение; для второго — диалектика; а для третьего — интуиция. В последнем случае рассудок играет подчинённую роль, ибо интуиция есть абсолютное знание, покоящееся на полном отождествлении ума с познаваемым предметом".
Теософия — это, можно сказать, точное знание психологии, и по своему уровню она настолько же выше природного, нетренированного медиумизма, насколько знания Тиндаля выше познаний в физике обычного школьника. Она формирует у человека способность к прямому созерцанию — то, что Шеллинг определяет как "отождествление в индивиде субъекта и объекта", а потому, благодаря гипонойе и знанию человек получает способность мыслить в божественном ключе, видеть всё сущее в его истинном свете и в конце концов, по блестящему выражению Эмерсона, "слышит в себе Душу Мира".[20] "Несовершенная, я поклоняюсь тому, что есть во мне от Совершенства," — говорит человеческая душа в его изумительном эссе "Сверхдуша" ("The Over-Soul")[21].
Наряду с этой психологической стороной, состоянием души, теософия поспособствовала и развитию каждой отрасли науки и каждого вида искусств. Она всегда была прекрасно знакома с тем, что сегодня получило широкую известность как месмеризм.
Практическая же теургия, или "церемониальная магия", к которой частенько прибегает католическая церковь для изгнания духов, теософами всегда отвергалась. Это один только Ямвлих, нарушая пределы, которых придерживались другие эклектики, включил в теософию и доктрину теургии. Дело в том, что, когда человек незнаком с точным смыслом эзотерических божественных символов Природы, то он может и не рассчитать сил своей души, и вместо того, чтобы духовно и умственно сообщаться с высшими небесными сущностями, с добрыми духами (богами теургической школы платоников), он, сам не сознавая того, может призвать к себе силы зла, силы тьмы, которые таятся в близком окружении человечества — все эти не умирающие, зловещие детища человеческих преступлений и пороков — и таким образом, отойдя от собственно теургии ("белой магии"), впасть в самую настоящую гоэтию[22] ("чёрную магию", колдовство). Хотя упомянутые "белая" и "чёрная" магия — это вовсе не то, что обычно понимает под этим словом людское суеверие. Было бы вершиной суеверия и невежества полагать, будто, пользуясь ключами Соломона, можно и в самом деле "вызывать духов". Одна только чистота дел и мыслей могут по-настоящему позволить нам подняться на такую высь, на которой мы будем уже способны вступать в общение "с богами" и достигать желанных целей.
К учениям школы теософии примыкала также и алхимия, которая многими почиталась одновременно и как духовная философия, и как физическая наука.
Примечательно, что ни Зороастр, ни Будда, ни Орфей, ни Пифагор, ни Конфуций, ни Сократ, ни Аммоний Саккас никогда не излагали своих учений на письме. Причина этого очевидна. Теософия представляет собой такой обоюдоострый меч, который не рассчитан на невежд и себялюбцев.
Как и любая иная древняя философия, она имеет своих приверженцев и в наши дни — правда, до совсем недавнего прошлого последователи её были весьма немногочисленны, принадлежали к различным религиозным течениям и исповедовали самые разные взгляды. Как отмечает Кеннет Р.Х. Маккензи, сам теософ и мистик, в своём большом и весьма ценном труде под названием "Большая масонская энциклопедия" (статьи "Нью-Йоркское теософское общество" и "Теософия", с. 731),[23]
"оставаясь сугубо созерцательной, эта система не учреждала собственных школ, но при этом всегда оказывала своё молчаливое воздействие на философию. Придёт время — в том нет никаких сомнений, — когда многие из их негромко высказываемых идей смогут направить мысль человечества по совершенно новым направлениям".
Уже с времён философов огня теософы избегали создавать собственные общества, ибо христианское духовенство объявило на них охоту, точно на диких зверей, и ещё всего лишь столетие тому назад прослыть теософом зачастую означало подписать себе смертный приговор. Всего за 150 лет в Европе было, по статистике, сожжено на костре не менее 90 тысяч мужчин и женщин по обвинению в "колдовстве". А в одной только Великобритании всего за двадцать лет — с 1640 по 1660 год по Р.Х. — за общение с "дьяволом" было приговорено к смерти 3 тысячи человек. И лишь в конце нашего века, в 1875 году, несколько мистиков и спиритуалистов, далеко продвинувшихся на этом духовном пути, разочаровались в тех идеях и разъяснениях, которые выдвинули родоначальники спиритуализма, и, увидев, что эти идеи не охватывают целиком всего широкого спектра духовных явлений, образовали в Нью-Йорке, в Америке, объединение, которое теперь и стало известно под названием "Теософское общество".
[Отрывки из частного письма Дамодару К. Маваланкару, секретарю-регистратору Теософского общества]
. . . Во время нашей последней встречи в Бомбее я уже рассказывал Вам о том, что приключилось со мной в Тиннивелли.[25] От трудов на казённой службе и под грузом забот здоровье моё пошатнулось, а поэтому я подал прошение о предоставлении мне отпуска, приложив к нему врачебную справку, и прошение моё было удовлетворено.
В один сентябрьский день прошлого года, когда я, занятый чтением, сидел в своей комнате, мне явственно послышался голос моего благословенного гуру, Махарши М***. Он приказывал мне оставить всё и незамедлительно проследовать в Бомбей, откуда я должен был отправиться на поиски г-жи Блаватской, где бы она ни находилась, и пребывать с ней неотлучно, куда бы она ни направлялась. Не теряя ни минуты, я наскоро завершил все свои дела и поспешил на вокзал. Право, для меня нет звука в природе более божественного, чем этот голос Махарши со всеми его знакомыми мне переливами, а уж чтобы ослушаться его — о том не могло быть и речи.
В путь я отправился в монашеском облачении. Прибыв в Бомбей, я узнал, что г-жа Блаватская уже уехала, а через Вас я тогда выяснил, что случилось это ещё несколько дней тому назад и что ей крайне нездоровится. Ещё Вы сказали, что уехала она внезапно и что сопровождает её некий чела, а о том, где она может находиться в эту минуту, Вам ничего не известно. А вот теперь я должен рассказать Вам о том, что случилось со мною уже после того, как мы с Вами распрощались.
Не зная, в каком направлении мне следует двигаться в своих поисках, я купил билет на калькуттский поезд. Однако, прибыв в Аллахабад, я услышал, как всё тот же хорошо знакомый голос велел мне отправляться в Берхампур.[26] В Азимгандже[27] я оказался в одном поезде с группой бенгальцев, и, могу Вам сказать, то был истинный перст судьбы. Я не знал тогда, что они тоже были теософы, так как до того дня ни разу не встречался ни с одним из них. Оказалось, что они тоже разыскивают г-жу Блаватскую. Кое-кто из них напал на её след в Динапуре,[28] но там этот след и терялся, а потому они вернулись в Берхампур. По их словам, едва им стало известно о её намерении отправиться в Тибет, как они были готовы броситься в ноги к Махатмам, чтобы вымолить для себя позволение ехать туда вместе с нею. Как они мне рассказали, в конце концов от неё к ним пришла записка, в которой она разрешала им присоединиться к себе, если уж они так сильно того желали, но при этом сообщала о том, что самой ей пока что запрещено отправляться в Тибет. По её словам, она должна была оставаться в окрестностях Дарджилинга, а встречу её с Махатмой условлено было провести на территории штата Сикким,[29] куда въезд им будет закрыт, и они уже не смогут сопровождать её . . .
Брат Нобин К. Баннерджи, председатель Теософского общества "Адхи Бхутик Бхратру", не пожелал мне открыть местонахождение г-жи Блаватской, но, вероятнее всего, он и сам в то время этого не знал. И, тем не менее, он с сотоварищами решил идти до конца, рассчитывая на встречу с Махатмами.
23-го числа я вместе с ним наконец прибыл из Калькутты в Чандернагор,[30] где и обнаружил г-жу Блаватскую, готовую уже через пять минут отправляться на железнодорожный вокзал. Рослый, темноволосый чела, по одежде явно тибетец (но то был не Чандер Кушо), которого я увидел перед собою после того, как переправился вместе с нею на лодке через реку Хугли[31], сообщил мне, что я опоздал, что г-жа Блаватская уже встретилась с Махатмами и теперь он везёт её обратно. На все мольбы взять меня с собою он не обратил ни малейшего внимания, сказав, что у него был один-единственный приказ: переправить г-жу Блаватскую в некое местечко, расположенное в двадцати пяти милях от***, и теперь, полностью этот приказ выполнив, он собирается проводить её в целости и сохранности до вокзала, после чего должен вернуться домой.
Оказалось, однако, что бенгальские братья-теософы также выследили её и получасом спустя, не упуская её из виду, также прибыли на вокзал. Из Чандернагора они переправились через реку и оказались на том же самом небольшом вокзальчике, расположенном по другую сторону реки. Когда поезд остановился у перрона, она вошла в вагон, а я вместе с нею. И тут я снова увидел того же чела! Но, прежде чем её вещи были погружены в багажный вагон, прежде чем прозвенел сигнальный звонок колокольчика, поезд, против всех существующих правил, тронулся с места, оставив и бенгальцев, и слугу г-жи Блаватской на перроне. Из всей группы теософов и кандидатов на ученичество на поезд поспели только один наш собрат, а с ним ещё жена и дочь другого теософа. Да и сам я едва успел заскочить в последний вагон отходившего поезда. Все её вещи, за исключением шкатулки с теософской корреспонденцией, так и остались на руках у её слуги, стоявшего на перроне.[32] Но даже и те, кому удалось отправиться на поезде вместе с нею, так и не смогли добраться до Дарджилинга.
Пять дней спустя на место прибыли бабу Нобин Банерджи вместе с её слугою. Те же, кто успел сесть на поезд, вынуждены были сойти с него уже через пять-шесть станций, благодаря одному непредвиденному случаю (?), а потому и прибыли в Дарджилинг тоже с опозданием в несколько дней. Не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы сообразить: Махатмы в очередной раз явно забирали г-жу Блаватскую к себе, и у них были свои веские причины не желать того, чтобы мы следовали за ней в роли наблюдателей. Двое Махатм — я это точно знал — уже находились поблизости от британской территории, и человек, которого я не стану здесь называть по имени, видел одного из них и даже признал в нём высокого тибетского хутухту.
В первые дни после прибытия на место г-жа Блаватская жила в доме одного теософа-бенгальца, отказываясь кого бы то ни было видеть и готовясь, как думалось мне, вновь отправиться в какое-то местечко на границе с Тибетом. На все наши докучливые расспросы она просила только об одном: оставить её в покое и перестать преследовать её, она не желает нас видеть, у неё нет никакого права беспокоить Махатм по поводу всех тех вопросов, которые касаются одних лишь просителей, и, вообще, пусть мы лучше подумаем о себе. И тут я решился на отчаянный поступок. Я сказал себе: чего бы мне это ни стоило,[33] я перейду границу, проходившую всего лишь в дюжине милей от меня, и либо отыщу Махатм, либо — умру .
Меня неотступно преследовала мысль о том, что только чокнутый может решиться на столь безрассудный поступок, который я собираюсь совершить. У меня не было ни официального разрешения, ни "пропуска" за подписью сиккимского раджи, но я всё же решился проникнуть в самое сердце того полунезависимого государства,[34] в котором меня в случае чего уже не станут, даже если и смогут, защищать англо-индийские власти, ведь я перейду границу без их разрешения. Но я гнал от себя эти мысли, поскольку мною целиком овладела единственная идея: отыскать своего гуру и увидеться с ним.
Не проронив ни слова о своих планах, утром 5 октября я отправился на поиски Махатмы. Всё оружие моё состояло из зонтика и посоха странника да ещё пары рупий в моём кошельке. На мне было жёлтое одеяние монаха, а на голове шапка. Если я уставал в пути, то мой наряд помогал мне за небольшую плату получить в своё распоряжение лошадь и проехать верхом на ней пару миль.
Было уже за полдень, когда я добрался до берегов реки Рунгит, по которой и пролегает граница между британскими владениями и территорией Сиккима. Я попытался было переправиться через неё по висячему камышовому мосту, но он так сильно раскачивался из стороны в сторону, что я, не знавший до того ничего для себя невозможного, здесь отступил. На другой берег я добрался на лодочном пароме, хотя и это оказалось делом нелёгким и небезопасным. Всю вторую половину дня я прошагал по узкой тропе, углубляясь всё дальше и дальше в самое сердце Сиккима. Не знаю точно, сколько миль я так прошагал прежде, чем наступили сумерки, но уверен, что не меньше двадцати-двадцати пяти. Куда ни глянь, со всех сторон меня окружали одни только непроходимые джунгли, и лишь изредка попадались одинокие хижины местных жителей-горцев.
Уже в сумерках я принялся искать подходящее место для ночлега. В тот день мне уже довелось повстречаться со снежным барсом и бенгальской дикой кошкой, и сегодня я могу только удивляться тому, что не испытывал тогда ни малейшего чувства страха или желания бросить всё и повернуть назад. Мне всё время помогали какие-то неведомые силы, и в сердце моём не было ни страха, ни беспокойства. В нём горело лишь одно-единственное неукротимое желание — отыскать своего гуру.
Когда совсем стемнело, я издали заприметил одинокую хижину, стоявшую буквально в двух шагах от дороги. К ней-то я и направился, надеясь в ней переночевать. Грубо сколоченная дверь оказалась заперта. Внутри не было ни души. Обследовав домишко со всех сторон, я обнаружил в западной его стене небольшое оконце. Оно было совсем узким, но вполне достаточным, чтобы я мог пролезть сквозь него. Оконце это снабжено было ставнем и деревянным засовом, но, по странному стечению обстоятельств, горец-хозяин позабыл закрепить этот ставень на засов изнутри, когда запирал дверь в хижину. Разумеется, сегодня, когда многое прояснилось и на всё приключившееся со мной я гляжу глазами веры, я ясно вижу присутствие во всём защитной длани моего гуру.
Забравшись внутрь хижины, я обнаружил, что комнатушка, в которой я оказался, через маленький коридор соединяется с ещё одной комнатой — обе они и составляли всё пространство этого лесного "дворца". Улёгшись прямо на полу, я, как всегда, каждой мыслью своею обратился к моему гуру и вскоре крепко заснул. Но перед тем как лечь спать, я накрепко запер дверь в соседнюю комнату и закрыл ставень единственного окна.
Проснулся я, вероятно, между десятью и одиннадцатью часами ночи — может быть, чуть позднее. А проснувшись, услышал звуки шагов, доносившиеся до меня из соседней комнаты. Я мог ясно различить голоса двух или трёх человек, говоривших между собой на неизвестном мне диалекте. Сейчас, когда я вспоминаю об этом, меня невольно бросает в дрожь. Ведь в любую минуту они могли войти в мою комнату и убить меня в надежде разжиться деньгами. А ещё они могли принять меня за вора, но и в этом случае меня ожидала бы та же судьба. Все эти мысли промелькнули у меня в голове за одно краткое мгновение. Но сердце моё тогда не затрепетало от страха, у меня не было и мысли о том, что всё может завершиться трагически. Не знаю, что за сила поддерживала во мне эту крепость духа, но в сердце моём не было ни тени сомнения или страха — я был совершенно спокоен. Так пролежал я, вглядываясь во тьму, добрых часа два. Потом я даже встал и бесшумно прошагал несколько раз по комнате, пытаясь убедиться, что в случае чего мог бы спастись в лесу, бежав туда тем же путём, каким попал в эту хижину. Но, повторяю, не испытывал в душе даже тени страха. Затем я снова крепко уснул, и ни одно сновидение не потревожило меня в ту ночь.
Проснулся я на рассвете. Я быстро обулся и осторожно выбрался из домишка через то же окно. Я ясно слышал, как в соседней комнате громко храпели во сне хозяева хижины. Не теряя времени понапрасну, я отыскал тропу, ведущую в город Сикким, и продолжил свой путь с тем же несгибаемым упорством. Всей душой, всем нутром своим я почувствовал благодарность к благословенному моему гуру за то, что он даровал мне спасение в минувшую ночь. Что могло остановить хозяев хижины, так ни разу и не зашедших во вторую комнату? Отчего на душе у меня было так безмятежно и покойно, точно я находился у себя дома? Отчего я так сладко проспал всю ночь в этой кишевшей диким зверьём глухой лесной чаще да ещё и бок о бок с бандой головорезов, каковыми слывёт большинство сиккимцев?
Когда совсем рассвело, я отправился дальше, то взбираясь на горы, то спускаясь в долины. Так я и продвигался вперёд, то пешком, то в седле. Приятным путешествие это, право, не назовёшь, но всё это время я был глубоко погружён в свои мысли, а потому и не замечал вокруг себя ничего, что испытывало на крепость моё тело. В последнее время я научился доводить силу сосредоточения ума до высочайшей степени, и зачастую всё окружающее просто переставало для меня существовать в те часы, когда мысли мои целиком сходились на том, что составляло единственный смысл моей жизни. Мои друзья могут Вам это подтвердить. Но такого сосредоточения, как было в тот день, я не припомню ни разу.
Наконец я вышел на дорогу в Сикким, откуда в своём облачении странствующего монаха я мог легко, по заверению встречных людей, переправиться в Тибет. Думаю, было уже часов восемь или девять утра, когда я вдруг заметил фигуру одинокого всадника, мчавшегося во весь опор по направлению ко мне. Это был рослый человек, знавший, по всему видно, толк в верховой езде. Должно быть, это офицер сиккимского раджи, подумалось мне. Вот я и попался! Сейчас он потребует у меня пропуск, начнёт расспрашивать о цели моего пребывания на независимой территории Сиккима, а ещё, чего доброго, арестует и отправит меня назад, если не придумает чего и похуже.
Он подъехал ко мне и, натянув поводья, сдержал своего скакуна. Я взглянул на него и . . . в ту же минуту узнал его. В благоговейном молчании я смотрел на него, а он стоял всего в двух шагах от меня — тот самый Махатма, мой благословенный гуру. Это именно его я видел в тот день, когда, явившись в своём астральном теле, он стоял на балконе в штаб-квартире Теософского общества. Да, это был он, тот самый "гималайский Брат", который незабвенной ночью в декабре прошлого года, проявив ко мне участие, оставил ответ на моё собственное письмо к нему, которое я всего часом ранее передал г-же Блаватской в запечатанном конверте. Это был он — тот, кого я не забывал ни на минуту за всё минувшее с того дня время.
В тот же миг я рухнул наземь и распростёрся ниц у его ног. Он велел мне подняться. А я вглядывался в его лицо и всё не мог никак наглядеться. Я целиком забылся в этом созерцании столь близкого мне образа, ведь сколько раз до того я любовался его портретом, который показывал мне полковник Олкотт. Я не знал, что и сказать: радость и чувство глубочайшего благоговения словно сковали мне язык. От величественного его облика веяло такой силой, такой мудростью, что невольный трепет охватил всё моё существо. Наконец-то я воочию видел перед собой "Махатму из Химавата", и он оказался никаким не мифом, не "плодом фантазии медиума", как полагают скептики. И это был не сон, ведь встреча наша происходила между девятью и десятью утра. В небе ярко светило солнце, молча наблюдая из своей выси за тем, что происходило на земле. Да, вот он стоит передо мной, такой же живой человек, из той же плоти и крови, и он говорит со мною ласковыми и добрыми словами. Чего большего я мог бы ещё пожелать в этой жизни? От переполнявшего меня избытка счастья я совсем онемел.
Лишь по прошествии некоторого времени ко мне вернулся дар речи, и я оказался в состоянии произнести несколько вразумительных слов, побуждаемый к тому его ласковой речью и дружелюбным обхождением. Он был не так светлолиц, как Махатма Кутхуми, но я не видел ещё человека прекраснее лицом, выше станом и величественнее его обликом. Как и на портрете, лицо его обрамляет коротко остриженная чёрная бородка, а голову его покрывают длинные по грудь чёрные волосы, вот только одет он был по-другому. На нём была не белая, просторная мантия, а отороченный мехом жёлтый халат, а голову покрывал не тюрбан, а тибетская шапка из жёлтого войлока — такие, я видел, носят в этой стране бутанцы.
Но вот первое чувство восторга, смешанное с удивлением, схлынуло, и, когда я уже мог более трезво оценить своё положение, между нами состоялся долгий разговор. Он велел мне отказаться от мысли идти дальше, иначе меня в этом случае ждёт верная беда. Если же я так сильно хочу поступить в ученичество, то, сказал он мне, я должен набраться терпения и ждать. Кандидатов в ученики оказалось немало, но достойными были признаны лишь считанные единицы. Никому из претендентов не отказали с порога, но все они прошли особые испытания и большинство из них с треском провалилось, например:*** и***. Другие же будут зачислены в ученики и приведены к присяге лишь на следующий год.
Как я заметил, Махатма почти не говорил по-английски — по крайней мере, мне так показалось — и он обращался ко мне на моём родном тамильском языке. Он сказал, что если Чохан разрешит г-же Блаватской в следующем году посетить Пари-Джонг, то и я могу отправиться туда вместе с нею. Что же касается тех бенгальцев-теософов, что следовали по пятам за "Упасикой" (г-жой Блаватской), то они вскоре и сами поймут, как права она была, когда пробовала отговорить их от следования за нею. Я спросил у благословенного Махатмы, могу ли я и другим рассказать о том, что увидел и услышал сам. Он не только позволил мне это, но ещё и посоветовал написать Вам письмо и рассказать обо всех моих приключениях.
Я хочу, чтобы Вы правильно поняли суть происшедшего и обратили особое внимание на то, что всё это было не "видение", и перед собой я видел не просто астральное тело Махатмы, какое мы наблюдали в Бомбее, а напротив меня стоял живой человек, пребывающий в собственном физическом теле.
Когда я склонился перед ним в прощальном поклоне ("намаскар"), ему было угодно объяснить мне, что к границе с британской территорией он приехал специально для того, чтобы встретиться с Упасикой. И, прежде чем мы окончательно простились, к нему подъехало ещё двое всадников — вероятно, то были его помощники или чела, поскольку одеты они были как ламы-гелунги[35], и длинные волосы у них так же спускались вниз по всей спине.
Когда Махатма тронулся с места, они на своих лошадях неспешно потрусили вслед за ним. Ещё более часа я там простоял, будучи не в силах оторвать глаз от того места, где только что стоял он, и лишь потом я медленно побрёл в обратный путь. Только сейчас я впервые обратил внимание на то, что высокие мои сапоги натёрли мне ноги в нескольких местах, что я ничего не ел со вчерашнего дня и что у меня не осталось никаких сил шагать дальше. Ныло всё моё тело.
Невдалеке от себя я заметил группу торговцев, которые шли по дороге вместе с местными малорослыми лошадьми, груженными товаром. Я попросил их за плату одолжить мне одну из своих лошадок, и, когда верхом на ней я добрался до реки Рунгит и переправился на другую сторону, было уже за полдень. Купание в её прохладных водах придало мне свежих сил. На единственном в этих местах базаре я купил немного фруктов и наелся ими всласть. Уже на другой лошади я немедля продолжил свой путь и лишь поздним вечером добрался до Дарджилинга. Я тогда уже не мог ни есть, ни сидеть, ни стоять. Болела каждая косточка в моём теле.
Отсутствие моё, очевидно, встревожило г-жу Блаватскую. Она отругала меня за эту опрометчивую, безумную затею отправиться в Тибет таким манером. Войдя в дом, я обнаружил, что там находились также заместитель начальника управления по сбору налогов Дираха, Баху Парбати Чарн Рой, и его помощник, бабу Канти Бхушан Сен — оба они состояли членами нашего Общества.
В ответ на их мольбы и по требованию г-жи Блаватской я рассказал им обо всём, что приключилось со мной, опустив, разумеется, лишь подробности нашего личного разговора с Махатмой. Сказать, что все они были поражены услышанным, значит не сказать ничего. В этом году, однако, она не собирается ехать в Тибет, и её, я уверен, это не очень-то печалит, ведь она всё-таки повидалась с нашими Учителями и добилась своего. Но мы-то, мы, несчастные люди! Ведь мы теряем тем самым нашу единственную надежду отправиться на Тибет и преклониться перед "Гималайскими Братьями", которые, увы, я это знаю, если и появятся на британской территории вновь, то случится это ещё совсем-совсем нескоро.
И вот теперь, после того как я повидался с пребывающим во плоти Махатмой и услышал живой его голос, никто уже не посмеет убеждать меня в том, что Братьев якобы не существует. И что бы отныне ни случилось со мной, мне не страшно уже ничего, ни смерть моя, ни месть врагов, ибо то, что теперь ведомо мне, у меня никому не отнять!
С. Рамасвамир, член Т.О.
. . . Во время нашей с полковником Олкоттом поездки имело место немало феноменов, причём феномены эти могли происходить как в его присутствии, так и в его отсутствие. Были они самого разного свойства: например, члены нашего Общества задавали интересовавшие их вопросы и тут же получали на них ответы, написанные почерком моего Учителя и за его собственноручной подписью.
Всё это происходило ещё до того, как мы прибыли в Лахор, где намеревались встретиться с моим Учителем — там он должен был явиться к нам в своём физическом теле. Там-то он и явился ко мне в своём физическом теле. Происходило это в течение трёх ночей подряд, и каждое его посещение длилось около трёх часов. Я же во время его посещений оставался в полном сознании, а однажды, чтобы встретиться с ним, мне даже пришлось выйти наружу из здания, в котором находился тогда.
У спиритуалистов мне ещё не доводилось встречать сообщений о таких случаях, когда медиум мог бы точно так же, по предварительной договорённости, принимать у себя гостя-духа, сохраняя при этом самое ясное сознание; мог бы, встретившись с ним во дворе, затем снова зайти вместе с ним в дом, предложить ему сесть в кресло, а затем повести с "развоплощённым духом" долгую беседу, словно перед ним находится точно такая же заключённая в физическое тело сущность, как и сам "медиум".
Более того, перед моими глазами в Лахоре оказался тот же самый человек, которого я уже видел до того в штаб-квартире Теософского общества, куда он являлся в своей астральной форме, и опять-таки это был тот же самый человек, которого я в своих видениях и состояниях транса ранее уже видел в его собственном доме, находившемся от меня за тысячи миль и куда я попадал, пребывая в своём астральном эго, при его прямой помощи и покровительстве. В то время психические способности ещё только-только начинали формироваться во мне, а потому я всегда наблюдал его в виде какого-то очень туманного образа, хотя при этом я с совершеннейшей ясностью различал черты его лица: их я воспринимал глазами своей души, и они накрепко врезались в мою память. Однако теперь, когда я находился в Лахоре, Джамму[37] или где-либо ещё, впечатления у меня были уже совершенно иными. Раньше, когда я произносил: "Пранам!",[38] приветствуя его, руки мои, бывало, легко проходили сквозь его [астральную — перев.] форму. Теперь же они натыкались на его плотную одежду и твёрдую плоть. Здесь [в Лахоре — перев.] перед моими глазами стоял живой человек, я видел перед собой тот оригинал, с которого и были написаны те портреты, что ныне хранятся у г-жи Блаватской и г-на Синнетта, но этот оригинал всем своим величественным обликом и обхождением не шёл ни в какое сравнение с его портретными изображениями.
Не стану здесь останавливаться на том, как он в своём телесном облике являлся поочерёдно то к полковнику Олкотту, то к г-ну Брауну на протяжении двух ночей в Лахоре. Они при желании могут об этом рассказать гораздо лучше меня. Однако в Джамму, куда мы проследовали из Лахора, г-н Браун снова видел его вечером на третий день после прибытия туда. Тогда же он получил от него и письмо — оно было написано его знакомым почерком. Я не говорю уже о том, что почти каждый день он являлся и ко мне. Но, пожалуй, во всём Джамму не сыщется человек, который не слыхал бы о том, что произошло уже на следующее же утро.
А дело было так. Мне выпало великое счастье быть направленным в некий священный ашрам,[39] где я в течение нескольких дней пребывал в общении с некоторыми махатмами из Химавата[40] и их учениками. Там встретился я не только с благословенным моим Гурудэвой,[41] который был одновременно и учителем п-ка Олкотта, но и с некоторыми другими членами братства, в том числе и с одним из числа наивысших. Мне очень жаль, но чрезвычайно личный характер моей поездки в те трижды благословенные области не позволяет мне рассказать обо всём более подробно. Скажу лишь, что место, которое мне позволили посетить, находится в Гималаях, а не в какой-то вымышленной "стране вечного лета",[42] и встретился я со своим Учителем, оставаясь в собственном своём стхула-шарире (физическом теле). Я заметил, что видом своим он точь-в-точь походил на ту форму, которую я наблюдал в прежние дни моего ученичества. Мой возлюбленный гуру предстал передо мной в своём физическом облике не просто как обычный живой человек, но ещё и как молодой человек, и этим он отличался от некоторых других садху[43] из общества этих благословенных собратьев. Только был он гораздо добросердечнее их, и в наших беседах порой не прочь был отпустить и весёлую шутку.
Так, на второй день после моего прибытия в ашрам я удостоился беседы с моим Учителем, которая продлилась более часа. С улыбкой на губах он спросил меня, отчего я так пристально смотрю на него? На этот вопрос я ответил своим вопросом:
— А отчего, Учитель, некоторые члены нашего Общества взяли себе в голову, будто вы "старик"? По их словам, они даже ясновидчески наблюдали вас, и вы казались им стариком, которому перевалило уже далеко за шестьдесят.
На вопрос мой он с широкой улыбкой ответил, что это обычное заблуждение, и виной тому некий брахмачарин,[44] ученик одного ведантиста-свами из Пенджаба.[45] Этот брахмачарин, как следовало из слов моего Учителя, повстречался в прошлом году на Тибете с главой некой школы, а тот был уже пожилым ламой. Его-то брахмачарин и принял за моего Учителя, странствовавшего в то время по Тибету вместе с этим ламой. Что же касается ясновидческих наблюдений, в которых он представал "стариком", то, сказал он, ясновидение никогда не привело бы их к этой ошибке, будь оно подлинным. А затем он мягко пожурил меня за то, что я придаю столь большое значение возрасту гуру: внешность нередко бывает обманчива, сказал он, переходя к другим своим объяснениям.
Таковы реальные факты, и здесь лишь одно из двух: либо слова мои — правда, либо — ложь. Третьего не дано. В первом случае это означает, что спиритуалистические теории неверны, и необходимо признать, что гималайские Братья — это живые люди, а вовсе не какие-то развоплощённые духи или иные плоды разгорячённой фантазии фанатиков. Разумеется, я прекрасно понимаю, что многие воспримут рассказ мой с недоверием. Однако пишу я ради пользы лишь тех немногих, кто знает меня достаточно хорошо, чтобы ни усматривать в моей персоне галлюцинирующего медиума, ни приписывать мне каких-либо дурных намерений. Я обращаюсь к тем, кто всегда оставался верен и своим убеждениям, и тому делу, которому они столь благородно посвятили всю свою жизнь. Что же до большинства, которое смеётся и глумится над тем, что им не дано и что они сами не желают понять, то мне до них нет никакого дела. Если эти несколько строк подвигнут хотя бы одного нашего собрата по Обществу или любого трезво мыслящего человека вне его на то, чтобы дальше содействовать продвижению дела Истины и Человечества, то я буду считать свой долг полностью выполненным.
"Просите, и дано будет вам; стучите, и отворят вам"[47] — слова эти точно отражают положение искреннего искателя истины, пытающегося дать себе ответ на вопрос: а существуют ли Махатмы на самом деле?
Я не знаю ни одного человека, который, взявшись со всем пылом своего сердца за поиск ответа на этот вопрос, не был бы вознаграждён за свои труды точным знанием и твёрдой уверенностью. Тем не менее, существует масса людей, готовых вечно брюзжать и придираться к мелочам, лишь бы только не брать на себя труд поиска доказательств, чтобы прояснить этот вопрос хотя бы для самих себя. Как европейцы, так и часть наших соотечественников — чересчур европеизированных и, по большей части, университетских выпускников — относятся к словам о существовании Махатм с недоверием и сомнением, и это самое мягкое, что мы могли бы сказать об их позиции в этом вопросе.
Европейцев в этом смысле несложно понять: их интеллектуальный горизонт настолько чужд всему этому, они так глубоко убеждены в собственной самодостаточности, что пытаться пробиться сквозь их броню с подобными идеями — дело почти что безнадёжное. Намного труднее понять здесь позицию индийцев — людей, которые родились и выросли в атмосфере, глубоко пропитанной духом преданий и легенд, повествующих как раз о такого рода вещах, но, однако, и они заражены всё тем же скептицизмом. Гораздо естественнее было бы для них, как раз наоборот, горячо приветствовать те доказательства, которые я собираюсь изложить здесь публично, и испытывать при этом такую же радость, какую переживает астроном, когда в поле его зрения вдруг оказывается новая звезда, о существовании которой он лишь долгое время терялся в догадках.
Всего два года тому назад я и сам был точно таким же маловером. Во-первых, мне не только ни разу не доводилось лично наблюдать какие бы то ни было оккультные феномены, но я не находил и ни одного их очевидца в том узком круге своих соотечественников, к которому только и был приучен относиться с должным почтением, — то есть в среде представителей "просвещённых классов". И лишь в октябре 1882 года я наконец нашёл время, чтобы удостоить своим вниманием эти вопросы. И что же? В конечном счёте у меня не осталось ни малейших сомнений в том, что Махатмы действительно существуют, и это так же верно, как и то, что существую я сам. Теперь я просто знаю это. Что же касается тех подтверждений их существования, которые я тогда получал, то им ещё долгое время не доставало полной объективности. С одной стороны, многое из того, что представляется мне совершенно убедительным, может показаться вовсе не таким уж убедительным и читателю, а с другой, я не имею права приводить здесь те неопровержимые свидетельства, которыми обладаю сейчас. Поэтому мне придётся с максимальной пользой обойтись тем малым, о чём мне позволено сообщить читателю. Данные, которые я привожу в настоящей статье, думается, будут в состоянии убедить любого человека, способного в должной мере оценить их доказательную силу.
Предлагаемые сегодня вниманию широкой публики свидетельства были собраны мною в течение октября-ноября 1882 года. Тогда же я представил их и некоторым руководящим членам Теософского общества, в том числе и г-ну Синнетту. Однако в то время готовился вот-вот выйти в свет рассказ нашего брата Рамасвамира о состоявшейся у него в Сиккиме собственной беседе с его гуру, а потому они и сочли публикацию настоящей статьи совершенно излишней. После этого в некоторых кругах последовала попытка притушить то впечатление, которое на читателей произвели свидетельства г-на Рамасвамира: его рассказ был ни с того ни с сего назван "галлюцинациями полузамёрзшего бродяги-чиновника", и тогда мне подумалось, что положение можно во многом исправить, если опубликовать показания ещё одного, совершенно самостоятельного источника, которые, возможно, имели бы даже ещё бóльшую ценность, но при этом носили бы несколько иной характер.
С этими словами, объясняющими запоздалую публикацию настоящей статьи, я и передаю её теперь на суд наших друзей-скептиков. Пусть они спокойно всё обдумают и затем вынесут свой вердикт по поводу свидетельств тибетского торговца из Дарджилинга, а свидетельства эти, к тому же, подтверждаются ещё и показаниями молодого брахмачарина из Дехрадуна. При засвидетельствовании показаний и того, и другого присутствовали только люди, пользующиеся безупречной репутацией, а кое-кто даже входит в число самых первых лиц индийского общества. Некоторые из них не только не являются членами теософского движения, но и крайне недружелюбно к нему настроены. Да и сам я, повторяю, в те дни относился к подобным вещам с немалым скептицизмом. И только когда я начал собирать приведённые ниже свидетельства, когда ко мне в руки стали стекаться то одно, то другое доказательство реального существования моего обожаемого учителя, Махатмы Кутхуми, который — совершенно независимо от г-жи Блаватской, п-ка Олкотта, не говоря уже о тех, кто сам говорит о себе как о "чела" — самыми разными путями подавал мне очевиднейшие знаки своего присутствия, я окончательно распрощался с этой блажью — сомнениями по поводу его существования. Теперь я уже не просто верю — я знаю . А обладая этим знанием, я хочу, чтобы и все другие обрели такое же знание.
Приехав в Дарджилинг,[48] я поселился в доме, в котором уже проживало несколько теософов. Всё это были пылкие искатели более возвышенной жизни, и, как и я сам в то время, они по большей части высказывали сомнения в существовании гималайских Махатм. Впрочем, в Дарджилинге мне довелось встретиться и с людьми, называвшими себя учениками гималайских Братьев. По их словам, они не только виделись с Братьями, но даже жили у них многие годы. Наша недоверчивость у них вызывала смех. Один из них как-то раз и показал мне изумительно выполненный портрет человека, который, по его словам, отличался невероятной святостью. Это, сказал он, Махатма Кутхуми (ныне мой обожаемый учитель). Именно ему впоследствии и посвятил г-н Синнетт свою книгу "Оккультный мир".
Через несколько дней после моего прибытия в Дарджилинг ко мне по случаю зашёл тибетец по имени Сандук. Он зашёл, чтобы продать мне кое-что из своего товара. Его знает весь Дарджилинг, включая окрестности, поскольку уже многие годы он занимается здесь торговлей разной мелочью тибетского изготовления. Каждый год он возвращается из Тибета в Индию, как того требует его торговое ремесло. Несколько раз он заходил к нам, пока мы жили в Дарджилинге, и своей простотой, чувством собственного достоинства и приятным обхождением произвёл на нас впечатление человека, уже самой природой наделённого благородством. Вы не нашли бы в нём ни одной черты, даже отдалённо напоминающей нравы нецивилизованных дикарей, каковыми тибетцы выглядят в глазах европейцев. Скорее вы могли бы принять его за искушённого царедворца, хотя ни один царедворец по благородству души не годился бы ему и в подмётки.
В один из его приходов я как раз оказался дома. Он явился ко мне в сопровождении юноши-гуркха[49] по имени Сундар Лалл. Этот молодой человек служил в редакции газеты "Дарджилинг Ньюс" и выступил у нас в роли переводчика. Вскоре, однако, мы обнаружили, что тот своеобразный диалект хинди, на котором изъяснялся тибетец Сандук, вполне понятен некоторым из нас и без переводчика, а потому в дальнейшем мы уже обходились без услуг молодого гуркха.
В первый раз мы задали нашему гостю несколько самых общих вопросов о Тибете и о секте гелугпа,[50] к которой, по его словам, он принадлежал, и ответы его вполне совпадали с теми описаниями Тибета, которые мы знаем по книгам Богля,[51] Тёрнера[52] и других путешественников. На второй же день мы спросили у него, доводилось ли ему слышать о каких-нибудь людях в Тибете, которые, помимо высоких лам, также обладали бы сверхобычными способностями. Такие люди действительно есть, сказал он, но это не обычные ламы, они гораздо более могущественны и живут в основном в горах за Шигадзе, а также близ города Лхасса. Эти люди, сказал он, умеют производить самые удивительные феномены, они просто творят "чудеса", а кое-кто из их учеников, чела или лоту,[53] как они называются в Тибете, могут даже исцелять больных, дав им поесть рису, который собственноручно вышелушивают.
И тут одному из нас пришла в голову блестящая мысль. Не говоря ни слова, он вынул тот уже упомянутый мною портрет Махатмы Кутхуми и показал его тибетцу. Несколько секунд тот молча вглядывался в него, а затем, точно внезапно узнав его, склонился перед ним в почтительнейшем поклоне, сказав, что на портрете изображён некий чохан (махатма), с которым ему уже доводилось ранее встречаться. Тут же он принялся торопливо описывать нам одежду Махатмы и его обнажённые плечи, а затем, решив подкрепить свои слова делом, он снял с себя верхнее платье, обнажил руки до плеч и одеждой своей стал точь-в-точь походить на человека, изображённого на портрете.
Когда он повстречался с этим Махатмой, того, по словам тибетца, сопровождала большая группа аскетов-гелунгов. Случилось это примерно в такое же время, только годом ранее (в начале октября 1881 г.), в местечке Гьянси (Giansi), что в двух днях пути к юго-западу от Шигадзе, куда ходил наш рассказчик для закупки товаров. Как же звали того Махатму, спросили мы, и к безграничному нашему удивлению, он сказал: "Зовут их Кутхум-па". Перебивая друг друга, мы забросали его вопросами о том, чтó он имеет в виду под словом "они"? Говорит ли он об одном человеке или сразу о нескольких?
Кутхум-па — это не один человек, ответил нам он, их много. Но это имя носит лишь один человек, который стоит над ними. Ученики же, как принято, носят имя своего гуру. Из этого следовало, что Кут-хум — это имя учителя, а его ученики называют себя "Кут-хум-па". Разобраться во всём нам помог тибетский словарь, из которого мы узнали, что слово "па" значит "человек". Например, выражение "Бод-па" переводится как "человек из Бода, то есть из Тибета". По аналогии с этим "Кутхум-па" означает "человек или ученик Кутхума или Кутхуми".
И вот однажды, рассказывает наш тибетский торговец, этот Махатма во время своих странствий остановился на привал в упомянутом местечке, устроившись прямо в чистом поле. К нему-то и отправился самый известный во всей округе богач. Он попросил Махатму даровать ему своё благословение, посетив его жилище. Однако Махатма сказал, что ему неплохо и там, где он остановился, поскольку долг его состоит в том, чтобы благословлять весь мир, а не отдельных людей. Собрался народ. Люди, в числе которых был и Сандук, хотели вручить Махатме свои подношения, но тот велел всё это раздать беднякам. А с Сандука Махатма взял обещание вести торговлю честно, никого не обижая. Это, предупредил его Махатма, единственный верный путь к благополучию.
А вот в Индии, сказали мы нашему торговцу, люди не хотят верить в то, что тибетские Братья действительно существуют. Услышав это, он вызвался взять с собою в Тибет любого из нас в качестве свидетеля, чтобы через него убедить нас в том, что упомянутые им Братья — не выдумка. Если таких людей, как Братья, не существует в Тибете, заметил он, то хотелось бы знать, в каких местах ещё они могли бы существовать? Мы объяснили ему, что многие не верят в то, что такие люди вообще могут существовать на земле. При этих словах он не на шутку рассердился. Закатав рукава своей рубашки по плечи и обнажив свои крепкие мускулы, он объявил, что готов драться с каждым, кто посмеет заподозрить его во лжи.
А затем мы показали ему удивительные чётки, принадлежащие госпоже Блаватской. Взглянув на них, наш торговец сказал, что вещица эта может быть только подарком от самого Таши-ламы, поскольку такие чётки невозможно достать нигде ни за какие деньги на свете. Тогда находившийся среди нас чела набросил на себя безрукавку и попросил его по одежде догадаться, кто он таков. Ты — гелунг, ответствовал тибетец и тут же, без малейшей тени смущения, отвесил ему низкий поклон, точно всё это было совершенно в порядке вещей. Свидетелями этой истории были заместитель берхампурского судьи Бабу Нобин Кришна Баннерджи, мадурский чиновник (штат Мадрас) М.Р.Р. Рамасвамир Авергал, упомянутый выше юноша-гуркха, члены семьи Бабу Нобина Кришны Баннерджи и автор этих строк.
А вот ещё одно убедительное свидетельство. На сей раз оно дошло до меня по воле чистого случая. Историю эту я узнал от одного бенгальца-брахмачарина. В то время он только что вернулся из Тибета и остановился в Дехрадуне, что в северо-западной провинции Индии, в доме деда моей жены, у достопочтимого Бабу Девендры Натха Тагора, члена общества "Брахмо Самадж". Рассказ этот я услышал совершенно неожиданно для самого себя, и поведан он был в присутствии нескольких достойных всяческого уважения свидетелей. Вот что он сообщил нам тогда.
Случилось это 15 числа бенгальского месяца асар в прошлом (1882) году, то есть на двенадцатый день растущей луны. Именно тогда он и повстречался с группой тибетцев, которые именовали себя "Кутхумпа", и с их гуру. Встреча эта произошла в поле близ Таклакхара — в местечке, расположенном в одном дне пути от озера Манасаравара. Поверх нижнего платья красного цвета на гуру и большинстве его учеников, называвшихся гелунгами, были надеты безрукавки. Гуру выделялся среди всех чрезвычайно светлым цветом своего лица. Волосы на голове его были не расчёсаны на пробор, а закинуты назад, и они, струясь, ниспадали на самые его плечи. Когда брахмачарин впервые увидел Махатму, тот читал какую-то книгу. Как объяснил брахмачарину один из гелунгов, то была "Ригведа".
Гуру поздоровался с ним и спросил, откуда он идёт. Узнав, что тот остался без еды, гуру велел принести ему толчёного горошка (сатто) и чаю. А увидев, что тому нечем разжечь огонь, чтобы приготовить себе пищу, гуру попросил принести ему коровий кизяк, которым обычно растапливают огонь как в их стране, так и у нас. Он взял один кизяк, слегка дунул на него, и тот загорелся. Затем горящий кизяк он передал нашему брахмачарину. Этот брахмачарин горячо уверял нас, что много раз собственными глазами видел, как тот же самый феномен производил и другой гуру, или чохан, как эти люди зовутся в Тибете. Жил тот гуру в Гаури — местечке, находящемся в одном дне пути от северного склона горы Кайлас. Как-то раз к тому гуру явился пастух, который страдал от мучительного ревматизма. Из собственных рук гуру дал ему несколько рисовых зёрнышек, очищенных от шелухи, и больной тут же выздоровел.
Перед самым прощанием с "Кутхумпа" и их гуру наш брахмачарин узнал, что идут они на праздник, который будет проводиться на берегу озера Манасаравара, а оттуда собираются проследовать к горам Кайласа.
Свой рассказ этот брахмачарин повторял затем много раз в присутствии, например, Бабу Двиджендера Натха Тагора из Джорасанко[54] в Калькутте; Бабу Калли Мохана Гхоша из проекта геодезического исследования Индии[55] (г. Дехрадун); Бабу Калли Кумара Чаттерджи, происходящего родом из тех же мест; Бабу Гопи Мохана Гхоша из Дакки; Бабу Прийя Натха Шастри, секретаря Бабу Девендера Натха Тагора, и автора этих строк.
Всё вышеизложенное как будто не требует особых комментариев, и, на взгляд любого беспристрастного и умного судьи, факты как будто сами говорят за себя. Но, право, человеческое нежелание узнавать что-то для себя новое, как и страсть к злонамеренному искажению правды со стороны злопыхателей не знают пределов. Да, приведённые здесь свидетельства не представляют из себя чего-то из ряда вон выходящего. Встреча с обоими свидетелями произошла по воле случая. И даже если допустить, чего я лично не допускаю ни на минуту, будто с торговцем из Тибета, Сандуком, беседовало лицо явно заинтересованное, и только в угоду ему тот рассказал небылицу, то что мы должны думать о мотивах брахмачарина? Ведь он принадлежит к религиозной школе, известной своей правдивостью. Кроме того, даже не догадываясь о том, насколько глубоко автор этих строк интересовался подобными вещами, как мог бы он сочинить свой рассказ да ещё и так ловко, что в своих подробностях поведанное им совпадает со словами тибетца, сказанными в противоположном конце страны?
Разумеется, малообразованные люди склонны обманываться в целом ряде вопросов. Но здесь-то речь идёт о конкретных, разрозненных фактах, о вещах, которые ничем не выделялись из обычного ряда того, что рассказчикам приходилось много раз видеть собственными глазами и слышать собственными ушами. Всё это не имеет ни малейшего отношения к их личным мнениям или суждениям. Если мы видим, что рассказ торговца удивительным образом совпадает с рассказом дехрадунского брахмачарина, то, право, у нас уже не остаётся места для каких-либо сомнений в отношении правдивости рассказов как того, так и другого.
Особо здесь следует указать на то, что сообщение брахмачарина не явилось результатом серии каких-то наводящих вопросов. Нет, он сам, по собственной доброй воле, поведал нам о тогдашних своих странствиях, и при этом он почти не умел говорить по-английски, да и, насколько я знаю, он и слова-то такого, "теософия", никогда не слыхал. Таким образом, если мы откажемся признавать эти два совпадающих друг с другом и совершенно независимых друг от друга свидетельства, представленные тибетцем-торговцем в Дарджилинге и брахмачарином в Дехрадуне, на том основании, что, дескать, они подтверждают такие факты, которые выбиваются из разряда знакомых нам по опыту вещей, то с нашей стороны это будет просто чистейшим безрассудством — вот и всё, что я могу сказать по этому поводу.
С другой стороны, у нас есть самые неопровержимые основания утверждать, что Махатма Кутхуми — это такой же живой человек, как и любой из нас. Об этом говорят свидетельства ряда его собственных чела, как и показания двух видевших его независимо друг от друга людей. Теперь остаётся лишь надеяться на то, что приведённые здесь доказательства навсегда рассеют всякие сомнения у людей, хотя и верящих в реальность оккультных феноменов, но приписывающих их посредничеству со стороны неких "духов".
И ещё на одно обстоятельство хотелось бы обратить здесь особое внимание. Мне могут заметить, что в то время, когда в Дарджилинге находился тот тибетский торговец, там же и в то же время находилась и г-жа Блаватская. А вдруг она заплатила торговцу деньги (!!!) за это его свидетельство? Но как нам тогда быть с показаниями дехрадунского брахмачарина? Ведь он не был знаком ни с тибетским торговцем, ни с г-жой Блаватской, никогда и слыхом не слыхивал о п-ке Олкотте, поскольку только что вернулся из своих длительных странствий, и даже не догадывался о том, что я состою в Теософском обществе! Он рассказал о случившемся с ним по своей доброй воле.
Что же касается тех людей, которые не оспаривают существования Махатм, но говорят о недоказанности их связей с Теософским обществом, то мы хотим заметить для них, что не существует никаких оснований полагать, будто эти великие души à priori не могут заинтересоваться обществом, столь благосклонно настроенным по отношению к людям, как наше. А значит, отвергать с порога любые утверждения об этом означало бы наносить ничем не прикрытое оскорбление всем тем мужчинам и женщинам, что самозабвенно трудятся на этой ниве.
Я здесь намеренно обхожу стороной все те доказательства, что уже стали достоянием широкой публики. Каждый отдельный набор доказательств вполне убедителен и сам по себе, а все вместе они набирают такую силу, противиться которой уже не в силах никто.
Настоящая статья завершается в журнале следующим редакционным примечанием:
"От редакции. — Свидетельства из вторых рук отныне стали излишни. 20 ноября в 10 часов утра мы получили из Лахора две телеграммы. В одной из них п-к Олкотт уведомляет нас о том, что прошлой ночью его посетил Махатма "К.Х.", который пребывал в своём физическом теле. В другой телеграмме, полученной от г-на У.Т. Брауна, члена Лондонской ложи Т.О., говорится следующее: "Сегодня ранним утром меня посетил Махатма К.Х., который оставил мне на память шёлковый носовой платок" и т.д. Сегодня, 22 ноября, мы телеграфировали обоим этим господам, испрашивая у них разрешения объявить об этом долгожданном событии в журнале "Теософист". В ответ они сообщили нам, что о "визите Махатмы можно рассказать". Более того, прошлой ночью Учитель нанёс Председателю Общества [п-ку Олкотту — перев.], г-ну Брауну и г-ну Дамодару ещё и повторный визит, побывав возле их палаток. Он находился в своём физическом теле, и его сопровождал Джуал Кхул.
Теперь, если только наши друзья-спиритуалисты не пожелают включить ещё и третьего человека, г-на У.Т. Брауна, в число "западных юмористов", можно считать, что факт реального существования этого Махатмы вполне установлен. Один свидетель может ошибочно истолковать факты, и сомнению могут быть подвергнуты даже сообщения двух свидетелей. Но когда речь идёт о показаниях уже трёх свидетелей, подтверждающих один и тот же факт, имевший место на их глазах, то сомнения в этом случае будут уже признаны нелепыми любой судебной инстанцией. Подробностей происшедшего мы ещё не успели получить, но, как нам сообщают, Махатма К.Х. сейчас направляется в Сиам и, вернее всего, будет в Мадрасе примерно через неделю. А значит, у нас есть все основания полагать, что наш Председатель и г-н Браун виделись с Учителем, когда тот пребывал именно в живом, реальном теле, а не в своей астральной форме, как прежде. — Ред. Теос. "
Когда, выбрав путь брахмачарьяшрама (нищенствующего аскета),[57] я в поисках Высшей Жизни вернулся домой, в Гималаи, мне ещё ничего не было известно о существовании в Индии такой философской школы, как теософия, исповедующая веру в существование "сверхлюдей" — Махатм. Об этом и иных обстоятельствах, связанных с моими странствиями, уже верно рассказано в опубликованной статье, поэтому мне нет нужды ни повторять, ни опровергать здесь всё сказанное ранее. Сейчас я хотел бы более подробно рассказать о своей беседе с Махатмами.
И до, и после моей встречи с тем Махатмой, которого называют "Кутхум-па", мне посчастливилось лично повидаться и с несколькими другими знаменитыми Махатмами, и, если позволит время, я, надеюсь, ещё подробно расскажу о них в каком-нибудь другом своём письме. Здесь же мне хотелось бы сказать несколько слов лишь об одном из них — о Кутхум-па.
Я уже возвращался с озера Мансаровар и Кайласа в Алмору,[58] когда в один прекрасный день обнаружил, что у меня закончились все мои припасы еды. Я понимал, что без пищи мне никогда не добраться до цели моего пути, и не представлял, как можно выпутаться из того безысходного положения, в котором оказался. Местность в той части страны была совершенно безлюдна, и помощи мне было ждать не от кого. Оставалось лишь одно: помолиться Богу и, набравшись терпения, брести дальше. Но вот я заметил палатку, разбитую у самого края дороги, что вела от озера Мансаровар в Таклакхал. А перед палаткой сидело несколько садху (святых людей), которых здесь называют чоханами, — всего их было человек семнадцать. Всё, что рассказывает Бабу М.М. Чаттерджи об их одежде и прочем, описано верно.
Когда я подошёл к ним, они приветствовали меня словами "Рам, Рам". Ответив на их приветствие, я сел подле них, а они повели со мной разговор на разные темы. Сначала они спросили меня, откуда и куда я направляюсь. Внутри палатки сидел их вождь и читал какую-то книгу. Я поинтересовался, как зовут их вождя и что за книгу он читает. На это один из чела посерьёзневшим тоном ответил, что зовут его Кутхум-па, а книга, которую он читает, называется "Ригведа". Когда-то бенгальские пандиты мне уже говорили, что тибетские ламы хорошо знакомы с "Ригведой". Так оно и оказалось.
Прошло некоторое время. Вождь закончил читать и через одного из чела пригласил меня войти внутрь. Принял он меня очень ласково и обходительно. После тех же приветственных слов "Рам, Рам" он мягко заговорил со мной на чистейшем хинди.
— Если хочешь, поживи какое-то время у нас, — сказал он. — Ты увидишь праздник на озере Мансаровар, который скоро начнётся. Здесь у тебя будет сколько угодно свободного времени и уединённых мест для медитации. Я во всём помогу тебе, чем смогу.
На эти его слова я ответил, что верю каждому его слову и охотно остался бы с ними, но у меня были причины, по которым я этого сделать не мог. Он мгновенно понял, чтó я имею в виду, и дав напоследок несколько личных советов, касавшихся моего будущего продвижения по духовному пути, попрощался со мною.
Но перед тем, как отпустить меня, он, зная, что у меня закончились припасы еды, решил обеспечить меня снедью впрок. Он велел одному из чела сходить за едой, которую тот немедля и принёс для меня. А чтобы я мог разогреть воду для омовения, он развёл костёр, для чего взял коровий кизяк, дунул на него, и тот сразу загорелся. Так поступают все гималайские ламы. Всё это также подробно описано у М.М. Чаттерджи, а поэтому повторять здесь не буду.
Всё то время, что я оставался у этого ламы, он ни разу даже не попытался уговорить меня принять буддизм или какую-то иную религию. Он сказал лишь одно: "Индуизм — это лучшая из религий. Ты должен веровать в Господа Махадэву — он охранит тебя. Ты ещё молод, а потому не дай себя сбить с пути каким-нибудь некромантам".
Побеседовав так с Махатмой добрых три часа, я наконец попрощался с ним и продолжил свой путь.
Я не являюсь теософом и не принадлежу к каким-то другим школам. Верую я только в Ом, и одному ему поклоняюсь.
Что же касается того Махатмы, с которым я лично беседовал, то, смею сказать, это был великий Махатма. Я в этом так твёрдо уверен потому, что всё, что он предсказал мне, в точности сбылось. Из тех гималайских Махатм, с которыми мне довелось беседовать, он лучше всех говорил на хинди. А где он родился и в каких местах проживал, о том я его не спрашивал. Тот ли это Махатма, о котором говорят теософы, я тоже не знаю. Что же касается возраста Махатмы Кутхум-па, то, как я и говорил Бабу М.М. Чаттерджи и другим, он на вид кажется стариком.
Человеку, добравшемуся до заветного преддверия к оккультным знаниям, мало что может доставить столько же растерянности и мучительных переживаний, как действия Братьев, решающих, что следует, а чего пока не следует открывать внешнему миру. И только ученики — упорные и терпеливые, всегда горящие желанием докопаться до самых глубоких истин оккультной философии и одновременно умеющие хладнокровно выжидать время и не впадать в отчаяние от любой помехи, вдруг оказавшейся у них на пути — одни лишь, пожалуй, и способны не роптать по поводу действий наших светлых учителей в этих вопросах, пусть даже действия эти на первый взгляд и могут напоминать мелочную расчётливость иного скупца.
Однако люди в большинстве своём привыкли судить обо всём, исходя из собственных знаний и представлений, и, разумеется, когда они и к этим вопросам подходят с теми же мерками добра и зла, какими пользуется современная цивилизация, то в душе у них закипает такой гнев, что они готовы обрушиться на носителей философской истины с градом самых горьких упрёков. Критики рисуют их этакими скрягами, которые чахнут над своими интеллектуальными богатствами, а на все просьбы у них, дескать, готов только один ответ: "Мы эти знания добыли ценою тяжких усилий, принесли ради этого немало жертв и испили немало страданий. Вот почему у нас нет ни малейшего желания дарить эти сокровища богатым бездельникам, не пошевелившим и пальцем для того, чтобы заслужить их".
Уцепившись за эту расхожую мысль, критики Теософского общества и его публикаций в большинстве своём осуждают такие действия Братьев, окрестив их "эгоистичными" и "неразумными". Можно ещё понять, утверждают они, когда речь идёт об оккультных силах, о необходимости охранения тех секретов, которые могут позволить людям бесчестным натворить немало бед, но, когда они с той же насторожённостью подходят и к изложению истин своей оккультной философии, то мотивы, диктующие им подобное поведение, уже ничем оправдать невозможно.
А между тем существуют и некоторые дополнительные соображения на этот счёт, которые до сих пор, как правило, упускались из виду. К этим своим выводам я пришёл не так давно, и сегодня мне хотелось бы на этих страницах поделиться ими с читателем. Важность их стала особенно наглядна теперь, когда весьма значительная часть оккультно-философского учения уже представлена миру, и люди, сумевшие лучше других распознать его глубочайшую ценность, всё более горячо протестуют против той медлительности, с которой это учение шаг за шагом раскрывается для всех, и негодуют по поводу тех странных мер предосторожности, которыми дальнейшее знакомство с этим учением сегодня окружено.
Если говорить в двух словах, то объяснение столь осторожного поведения со стороны Братьев кроется в их твёрдом убеждении, что раскрытие целиком всей истины (составляющей содержание тайного учения) о происхождении мироздания и человека — тех законов, которые управляют их жизнями, и тех судеб, навстречу которым они движутся, — не может не оказать самого могучего влияния на благополучие человечества в целом.
Малые начинания способны порождать великие продолжения, и посеянные сегодня в мире семена знания, возможно, принесут в конечном счёте сказочно богатый урожай. Но сегодня мы присутствуем лишь при их посеве, а потому и не до конца понимаем всего масштаба и важности того импульса, который они несут для нас, а импульс этот будет продолжать оказывать своё воздействие и дальше, и так или иначе он породит грандиозные последствия для будущих поколений. Дело в том, что оккультная философия — это не система неких туманных рассуждений, не одна из сотни тех философий, что заполонили сегодня сознание людей. Она представляет собой безупречно доказанную Истину, и к тому времени, когда приспеют сроки для её оглашения миру, именно так и станут взирать на неё тысячи величайших людей, которые, вероятно, будут жить тогда на земле.
Но к чему всё это приведёт? Первым же делом она подвигнет любого, способного охватить её своим умом, к бунтарству самого ужасного толка. Она вытеснит собою всё, так или иначе связанное с религиозным верованием. Что же тогда станется с представлениями о добре и зле, с требованиями морали?
Не должно быть ни малейшего сомнения в том, что каждая клеточка той живой ткани, каковую представляет собой оккультная философия, на самом-то деле напоена столь высокими представлениями о добре и зле, каковые не снились ни одной привычной для нас теологии. Содержащиеся в ней нравственные законы столь убедительны, что перед ними бледнеют все остальные требования морали, какие сегодня косвенно выводятся из искажённых учений экзотерических религий. Однако окончательная смена этих нравственных законов окажется процессом нелёгким, и в ходе него человечество тех времён окажется перед лицом смертельно опасных угроз. Фанатики всех конфессий поднимут на смех саму возможность рассмотрения всерьёз подобной замены. Христианские ортодоксы сочтут, что лучше пусть земля рассыпется в прах, чем пошатнётся незыблемый авторитет их религии, и, уверенные в своём всемогуществе, они через тысячи церквей, которыми усеяны западные страны, станут насаждать свою веру, и во имя этой общей цели они сплотят свои силы во главе с римским папой и протестантской иерархией, бесчисленным клиром всех сект и с замыкающей их ряды пламенной Армией Спасения. В своих расчётах они, однако, упустят из виду лишь одно: необоримую поступь просвещения. Но самые несуразные религии и сопротивляются упорнее всех. И даже тогда, когда интеллектуальные классы решительно порвут с ними, смерть их будет, вероятно, сопровождаться мучительной агонией — возможно, она будет похожа на то, как погибал Самсон в храме. Однако в передовых умах века они всё равно не смогут уже изжить убеждения в их ложности. Всё, что здесь было сказано о христианстве, можно отнести и к исламу с брахманизмом.
Однако опасности эти значительно уменьшаются или вообще сводятся на нет в тех случаях, когда оккультная литература ставит своей целью лишь построение чего-то разумного на основании пусть и не самых разумных посылок — в этом случае она показывает людям, что истина способна проглядывать даже из-под самой невероятной богословской фантазии. И тогда поклонник ортодоксии в любом из упомянутых вероисповеданий может оказаться в состоянии воспринять объяснение, не испытывая при этом внутреннего сопротивления. В глазах христианина (как и представителя иных перечисленных конфессий) собственная его вера покоится на камне, лежащем в основании всего мироздания: она освящена тем, что очень ограниченный кругозор непосвящённого историка изображает в виде чего-то очень древнего, за что держались миллионы людей, успевших даже состариться в процессе служения ему и воспитывающих своих детей в духе учения, сослужившего им самим добрую службу.
Отдельные фрагменты оккультной философии поначалу кажутся им не более чем аннотациями к их собственным каноническим доктринам, они даже могут заставить и сами эти канонические доктрины выглядеть прекраснее, чем те есть на самом деле, благодаря изящным интерпретациям их символизма, отдельные элементы которого могут требовать особого пояснения — особенно когда по незнанию толкуются буквально.
Но всё это явится лишь прологом к будущим потрясениям. Не успеет оккультная философия предстать перед миром в более-менее законченном виде, как к ней с жадностью потянутся все искренние искатели истины, и для них отныне всё в этой области перестанет существовать, кроме неё одной. И число подобных искателей будет час от часу становиться всё больше. Круг этих искателей ширится уже и сегодня — они готовы довольствоваться даже тем малым, что на сегодня открыто им. Да, ещё в течение какого-то времени изучение оккультной философии будет выглядеть этаким капризом одиночек, но "знающим" ведомо и другое: дай ей только волю, и она безудержно увлечёт за собой каждого глубокого мыслителя. Но что же тогда случится с миром, расколотым таким образом на два лагеря, где силы ума и культуры окажутся по одну сторону баррикад, а силы невежества и фанатического суеверия — по другую?
При такой перспективе неминуемой войны что же останется делать адептам, сознающим, что это они набрали в свои ряды множество бойцов и вложили в их руки могучее оружие? В этом случае для оправдания своих действий совесть их потребует аргументов гораздо более внятных, чем просто лепет о том, что, дескать, виной тому стали сами же люди, которые изначально попрекали их в эгоизме, в жадном укрывательстве своих знаний — вот тем самым они-де и раздразнили их и вынудили к подобным действиям.
Вопрос здесь идёт вовсе не о том, что ценнее: нравственные законы, которые исповедует оккультная философия, с одной стороны, или те моральные принципы, что выжаты из усохших плодов существующих вероисповеданий, с другой? Здесь никаких сомнений нет. Если бы только мир был в состоянии легко, одним щелчком пальцев, переключиться с одного нравственного кодекса на другой, то он, конечно, много выиграл бы от этой перемены. Однако переход этот не может осуществиться одномоментно, а переходный период будет таить в себе немало угроз.
С другой стороны, не менее опасным было бы и полное бездействие в этот переходный период. Ведь при всей кажущейся силе существующих религий — римский папа всё так же служит высшим нравственным мерилом для миллионов людей, тысяч городов и десятков государств; с именем [мусульманского — перев.] Пророка всё так же развязываются войны, а силой брахманических традиций всё так же удерживаются в добровольной узде несчётные миллионы верующих — эти старые религии уже исчерпали свои силы, и лучшие их дни остались в далёком прошлом. Они переживают распад, ибо теряют власть над мыслящим меньшинством.
Да, лагеря ортодоксов во всех странах ещё по-прежнему включают в себя огромное число выдающихся мыслителей и деятелей культуры, но мало-помалу их количество неуклонно сокращается. Всего лишь за последние двадцать пять лет Европа неузнаваемо преобразилась. Сегодня там выходят в свет такие книги, о которых ещё вчера и помыслить-то было невозможно, и это ни у кого не вызывает ни малейшего удивления. Книги, которые ещё вчера будоражили общество, привлекая к себе всеобщий жадный интерес, сегодня просто пылятся на полках, поскольку интеллектуальный мир видит, что набиты они одними лишь пошлыми банальностями.
Бесспорным фактом является то, что старые религии потихоньку теряют свою власть над умами людей — на Востоке, привыкшем к раздумчивому движению вперёд, это происходит медленнее, чем в Европе, но некоторые подвижки присутствуют и здесь, — и придёт время, когда они окажутся больше не в силах держаться тех обветшалых норм морали и представлений о добре и зле, какие устанавливали в давно минувшие времена, и произойдёт это даже независимо от того, будет позволено оккультной философии вытеснить собою старую веру или нет. Отсюда понятно, что что-то всё же должно выдаваться взамен этих старых религий, а отсюда и определение этих процессов как волн, одной из которых и является наше теософское движение — и самые эти слова можно прочитать в пене вздымающейся новой волны.
Но, разумеется, в таких обстоятельствах, когда действовать совершенно необходимо, а действия эти сопряжены с немалой опасностью для мира, тех людей, которые несут главную ответственность за действия в этих условиях можно и извинить за проявляемую ими чрезмерную осторожность. Всякий, кто знаком с теософской литературой, хорошо знает, каким острым нападкам подвергаются наши Братья-адепты вследствие их решения самостоятельно выбирать время и методы для частичной передачи своих знаний миру. Здесь, в Индии, на эту критику последовала негодующая отповедь со стороны людей, испытывающих чувство беззаветной преданности Махатмам — это явление широко распространено здесь. Пусть чаще всего они подчинялись скорее простому инстинкту, нежели разуму, но в иных случаях они руководствовались и должной оценкой выдаваемых им учений, равно как и исходили из целого ряда других представлений.
В Европе, однако, парировать такие критические уколы, похоже, нечем. Почему так происходит, можно понять из тех соображений, которые, пусть и не очень гладко, описываются в этой статье. Мы, обычные смертные, в этом мире подобны путникам, блуждающим при свете фонаря в незнакомой для нас стране. Что-то мы и способны разглядеть чуть-чуть справа, чуть-чуть слева и чуть-чуть позади себя. Адепты же странствуют при свете яркого дня и, кроме того, имеют ещё одно преимущество: они способны по собственной воле подниматься в воздух на воздушном шаре и обозревать оттуда широкие просторы земли с её озёрами и лесами.
Вопрос выбора времени и методов для передачи оккультных знаний миру неизбежно влечёт за собой и проблему выбора необходимого для этого посредника. Отсюда и второй ряд господствующих в Индии и Европе заблуждений — и там, и там заблуждения эти кроются в преобладающих там умонастроениях. Если мы говорим об Индии, где о существовании Братьев знают и испытывают безграничное преклонение перед их необыкновенными способностями, то там возможные избранники на роль передатчиков учений, отбираемые по причинам скорее их пригодности для этой работы, нежели вследствие их высоких достоинств, вызывают к себе, как правило чувство, похожее на ревность. В Европе же трудность вступления в какое-либо общение с этим живительным родником восточной философии усматривают в факте раздражающей исключительности Братьев как единственных носителей этой философии, а потому полагают, что не стоит и времени тратить попусту, испрашивая у них руководства в деле знакомства с нею.
Позицию как первых, так и вторых невозможно оправдать никакими разумными доводами, если взглянуть на дело в свете тех объяснений, которые я излагаю в этой статье. Когда Братья в порядке эксперимента выдают миру одну за другой первые порции знаний, остававшихся до самого последнего времени тайными, то руководствуются при этом одними лишь интересами общественного блага. Они выбирают для себя только таких посредников, на которых могут положиться, будучи уверенными в том, что те способны выполнить эту работу именно так, как они её и задумали — или, по крайней мере, близко к тому, чего Братья добиваются. Впрочем, ту опасность [для внешнего мира — перев.], которая способна проистечь в ходе выполнения этой работы, они могут устранить и иными способами. Так, иногда они могут соглашаться и на гораздо более прямую форму обучения, чем та, которую обеспечивают передатчики тайных учений. Это происходит в тех случаях, когда они имеют дело с тем или иным организованным обществом, члены которого должны торжественно присягнуть, что не станут — по крайней мере, теперь — разглашать переданные им учения. В отношении таких обществ у Братьев нет опасений, они уверены: то или иное учение никогда не будет представлено таким образом, что по своим последствиям сможет нанести миру ущерб или представить для него какую бы то ни было угрозу.
Усвоение представляемой ныне миру философии у разных людей может протекать по-разному: кто-то может усмотреть в ней открытое богоборчество, и тогда дальнейшее её изучение, по достижении ими определённой точки, окажется для них нежелательным. Такие люди, слишком поспешно вступившие на путь изучения оккультной философии, могут в любой момент отойти в сторону при условии, что должным образом присягнут о неразглашении сообщённых им сведений, дабы никоим образом не мешать той упорной работе, которую будут продолжать люди более решительные (или менее чувствительные). Может случиться и так, что в подобных обществах — если таковые будут созданы при обеспечении должной сохранности тайн оккультной философии — появятся среди их членов и такие люди, которые окажутся не хуже, а то и лучше тех, кто так или иначе уже сегодня занимается упорядочением накопленного материала, подготавливая содержание учений к публикации, и следует предположить, что люди с такими способностями обязательно дадут о себе знать.
По здравом размышлении разумный смысл тех ограничений, что временно накладываются на эту работу в наши дни, должен быть ясен любому непредвзято рассуждающему человеку, хотя их непривычность и новизна может поначалу и вызывать у людей некоторое раздражение.
[1] Статья была впервые опубликована в журнале The Theosophist, vol. 1, No. 1, October, 1879. P. 2-5. Имя автора не указано, однако литературный стиль статьи с очевидностью выдаёт авторство Е.П. Блаватской. Опубликованный в сборнике текст статьи несколько отличается от журнального варианта (примеч. перев.).
[2] θεο-δίδακτος (примеч. перев.).
[3] Томас Воган (1622 – 1666) — английский священник, розенкрейцер, алхимик и мистик, писавший в основном под псевдонимом Евгений Филалет (Eugenius Philalethes) (примеч. перев.).
[4] Конечно же, здесь в тексте Е.П.Б. явная описка. Эта эпоха, разумеется, завершала эпоху Птолемеев (IV – I вв. до н. э.), и она не могла этого не знать (примеч. перев.).
[5] "К этим школам не так давно Потамон Александрийский прибавил ещё одну, эклектическую, . . . ". (Примеч.: "Потамон Александрийский жил в эпоху Августа, в конце I в. до н. э."). (Диоген Лаэртский, 1986. Кн. I, 20. С. 60) (примеч. перев.).
[6] Время жизни: ок. 175–242 гг. н. э. (примеч. перев.).
[7] "Некоторые философы получили наименование по городам, . . . некоторые . . . по образу мыслей, например филалеты-правдолюбцы, . . . аналогеты-сопоставители" (Диоген Лаэртский, 1986. Кн I, 17. С. 59) (примеч. перев.).
[8] К концу I в. н.э. зарождаются две школы еврейского мистицизма: одна занимается толкованием книги "Бытие" (маасе берешит), а вторая (маасе меркава или деяние колесницы) опирается на изображение небесной колесницы (меркава), переносившей трон Господень в видении пророка Иезекииля. Одним из ответвлений "мистики меркавы" стала хехалотическая литература, где описываются небесные дворцы (хехалот), сквозь которые проходит мистик в своем вознесении к трону Бога (Элиаде М., 1997. С. 199) (примеч. перев.).
[9] Слово "теургия", θεουργία, образовано из двух слов: θεός — "божественный" и ἔργον — "дело", "труд", "работа" и даже "подвиг". То есть теургия есть "божественный труд", целью которого является общение с божественным миром (примеч. перев.).
[10] Который носил также имя Дий (примеч. перев.).
[11] От νoύς [нус] — "ум". Ноэтический, т.е. "осмысливающий переживание и конструирующий его предметность" (Лосев А.Ф., 1995. С. 482).
Вот, в частности, что Платон писал о ноэтическом способе познания запредельного:
"Занебесную область не воспел никто из здешних поэтов, да никогда и не воспоёт по достоинству. Она же вот какова (ведь надо наконец осмелиться сказать истину, особенно когда говоришь об истине): эту область занимает бесцветная, без очертаний, неосязаемая сущность, подлинно существующая, зримая лишь кормчему души — уму; на неё-то и направлен истинный род знания" (Платон, 2007. 247 c-d. С. 187) (курсив наш — перев.) (примеч. перев.).
[12] "Настоящий гуру — это шротрия, тот, кто услышал, получил совершенное знание от представителя парампары, трансцендентной цепи духовных учителей" (Шримад Бхагаватам 7. Гл. V, 31, б/г. С. 168) (примеч. перев.).
[13] Эпоптейя, έπ-οπτεία — "созерцание" (третья и высшая ступень посвящённости в Элевсинские мистерии) (Дворецкий И.Х., 1958а).
Вот как Платон описывает это состояние:
"Сияющую красоту можно было видеть тогда, когда мы вместе со счастливым сонмом видели блаженное зрелище,.. и приобщались к таинствам, которые можно по праву назвать самыми блаженными и которые мы совершали, будучи сами ещё непорочными и не испытавшими зла, ожидавшего нас впоследствии. Допущенные к видениям непорочным, простым, неколебимым и счастливым, мы созерцали их в свете чистом . . . " (там же, 250 с. С. 191) (примеч. перев.).
[14] Альфред Рассел Уоллес (1823 – 1913) — британский натуралист, путешественник, географ, биолог и антрополог. Параллельно и независимо от Ч. Дарвина разработал теорию естественного отбора (примеч. перев.).
[15] Реальность тех способностей, которыми обладают йоги, была подтверждена и многими греческими и римскими писателями, называвшими йогов "индийскими гимнософистами". К числу таких писателей относятся Страбон, Лукан, Плутарх, Цицерон ("Тускуланские беседы"), Плиний (vii. 2) и проч. — Ред. Теос.
[Гимнософисты (γυμνο-σοφισταί) — "нагие мудрецы" (от γυμνός, "нагой")] (примеч. перев.).
[16] Θεσμοφόρια — трёхдневный праздник, ежегодно справлявшийся в Афинах, Фивах и Эфесе (примеч. перев.).
[17] Бога (примеч. перев.).
[18] Гипонойя (ύπό-νοια) — внутренний (сокровенный) смысл (примеч. перев.).
[19] Ср.: "Да, боги существуют, ибо знание о них — очевидность; но они не таковы, какими их полагает толпа, ибо толпа не сохраняет их [в представлении] такими, какими полагает. Нечестив не тот, кто отвергает богов толпы, а тот, кто принимает мнения толпы о богах, ибо высказывания толпы о богах — это не предвосхищения, а домыслы, и притом ложные" (Эпикур, 2022, 123-124. С. 129) (примеч. перев.).
[21] Ibid. (примеч. перев.).
[22] Гоэтия γοητεία — "колдовство", "ворожба", "чары", "обольщение" (примеч. перев.).
[23] "The Royal Masonic Cyclopæedia of History, Rites, Symbolism, and Biography." Edited by Kenneth R. H. Mackenzie IX. (Cryptonymus) Hon. Member of the Canongate Kilwinning Lodge, No. 2, Scotland. New York J. W. Bouton, 706, Broadway. 1877 — Ред. Теос.
[Royal Masonic Cyclopæedia, 2012 — перев.]
[24] Статья была впервые опубликована в журнале The Theosophist, vol. 4, No. 3 (39), December, 1882. P. 67-69 (примеч. перев.).
[25] Ныне Тирунелвели — город в штате Тамилнад (примеч. перев.).
[26] Берхампур, Бахарампур — город в индийском штате Западная Бенгалия (примеч. перев.).
[27] Город в штате Западная Бенгалия (примеч. перев.).
[28] Ныне Данапур — город в штате Бихар (примеч. перев.).
[29] Штат на северо-востоке Индии, который граничит с Бутаном, Тибетом и Непалом (примеч. перев.).
[30] Ныне Чанданнагар (город в штате Западная Бенгалия) (примеч. перев.).
[31] Один из рукавов Ганга (примеч. перев.).
[32] Нужно признать, что рассказ о событиях на вокзале изложен довольно путано, и в нём присутствует ряд явных неувязок (примеч. перев.).
[33] В журнальном варианте Дамодар Маваланкар поместил следующее примечание к этим словам: "Обращаю особое внимание моих беспокойных корреспондентов на это выражение, как, впрочем, и на все предпринятые г-ном Рамасвиром рискованные действия. Всем нытикам и скептикам, горько жалующимся мне на то, что Братья, дескать, не подают им никаких признаков своего существования, эта история очевидно покажет, какой силой духа должен обладать искатель истины, чтобы привлечь к себе внимание Адептов. Сейчас широко распространилось представление о том, что стóит лишь вступить в Общество, как тебе тут же будет даровано право на обучение оккультизму и ты получишь награду уже за одно своё вялое мечтание о "Свете". Представление это родилось из всеобщего и весьма прискорбного незнания тех законов, по которым протекает обучение мистицизму. Гуру как были всегда, так они есть и сегодня, и, как и прежде, любой истинный чела может отыскать среди них того, кто согласился бы взять его под своё попечение, если, подобно нашему брату из Тиннивелли, он твёрдо решился бы "либо отыскать Махатму, либо — умереть!" — Д.К. Маваланкар.
[34] Ранее независимое княжество Сикким в 1861 году стало британским протекторатом (примеч. перев.).
[35] Гелунг или гелонг — полностью посвящённый монах (примеч. перев.).
[36] Текст опубликованной под этим названием ("The Sages of the Himavat") в сборнике статьи представляет собой фрагмент более обширной статьи Дамодара К. Маваланкара, "A Great Riddle Solved" ("Разгадана великая загадка"), вышедшей в свет на страницах журнала The Theosophist, vol. 5, Nos. 3 & 4 (51 & 52), December-January, 1883-1884. P. 61-62 (примеч. перев.).
[37] Джамму — город в индийской союзной территории Джамму и Кашмир (примеч. перев.).
[38] Сверхпочтительное приветствие, с которым можно обращаться к самым уважаемым людям и даже богам (примеч. перев.).
[39] Святилище, пустынь отшельника (примеч. перев.).
[40] Химават — имя бога Гималаев. Здесь в собирательном смысле подразумеваются Гималаи (примеч. перев.).
[41] Гурудэва — "Божественный Учитель". Учитель как персонификация божества (примеч. перев.).
[42] По представлениям спиритуалистов, в "стране вечного лета" пребывают развоплощённые духи усопших (примеч. перев.).
[43] Садху — аскет, посвятивший себя единственной цели: достижению мокши (примеч. перев.).
[44] Брахман-аскет (примеч. перев.).
[45] См. ниже статью Раджани Канта Брахмачарьи "Беседа с махатмой" — Ред. Теос.
[46] Впервые статья была опубликована в журнале The Theosophist, vol. 5, No. 3 (51), December, 1883. P. 83-86 (примеч. перев.).
[47] Матф. 7, 7 (примеч. перев.).
[48] Город, расположенный в северо-восточной части Индии в предгорьях Гималаев (примеч. перев.).
[49] Гуркха — так называется одна из народностей, населяющих Непал (примеч. перев.).
[50] Гелук (тиб. dge lugs, букв., "традиция добродетели"), гелукпа (вар. гелуг, гелугпа) — тибетская буддийская школа, созданная Дже Цонкапой (1357-1419) в нач. XV в. . . . Именуется также "школой жёлтых шапок" — по цвету головных уборов, последователи др. школ носили красные (Терентьев А.А., 2011. С. 235) (примеч. перев.).
[51] Джордж Богль (1746 – 1781) — британский дипломат и предприниматель шотландского происхождения, осуществивший первую английскую дипломатическую миссию в Тибет (1774). В историографии англо-тибетских отношений она стала известна как "Миссия Дж. Богля в Тибет" ("Bogle's Embassy to Tibet") (примеч. перев.).
[52] Джордж Тёрнер (1799–1843) — британский колониальный администратор, учёный и историк (примеч. перев.).
[53] Возможно, искажённое лану (примеч. перев.).
[54] Исторический район, расположенный в северной части Калькутты (примеч. перев.).
[55] Так называемое "Великое тригонометрическое исследование" (примеч. перев.).
[56] Впервые статья была опубликована в журнале The Theosophist, vol. 5, No. 11 (59), August, 1884. P. 270. Текст публикуемой в сборнике статьи несколько отличается от журнального варианта (примеч. перев.).
[57] Самый первый из четырёх жизненных путей, или этапов жизни, любого дважды рождённого. Этот начальный этап представляет собой период ученичества, изучения вед (Лысенко В.Г., 2009а. С. 130) (примеч. перев.).
[58] Алмора — город, расположенный на склонах Гималаев в 275 км от Дели (примеч. перев.).
[59] Впервые эта статья под названием "Letters on Theosophy: The Secret Doctrine" ("Письма о теософии: Тайное учение") была опубликована в журнале The Theosophist, vol. 4, No. 3 (39), December, 1882. P. 65-66 (примеч. перев.).